Октябрьская революция — бывшая, по мысли ее зиждителей, величайшим событием всей мировой истории — не могла сводиться к сугубо захвату политической власти или даже коренному переустройству национальной экономики.
Конечной целью большевиков, как известно, были Мировая революция и построение бесклассового общества в масштабах всей планеты. Для этого революционерам был необходим «новый человек», создать которого было бы невозможно без соответствующих культурных преобразований. Одним из таких стало изменение в 1918 году правил русской орфографии.
Подарок большевикам от черносотенца
Полузабытым парадоксом этого решения Владимира Ленина и его соратников (ключевым «архитектором» реформы выступил народный комиссар просвещения Анатолий Луначарский) стало то, что революционеры, в общем-то, не придумали ничего принципиально нового с лингвистической точки зрения.
А.В. Луначарский, первый народный комиссар просвещения советской России (с 1917 по 1929 года)
Для значительной части образованного общества в России нормы орфографии казались безнадежно устаревшими еще в XIX веке. Недовольными высказывались самые радикальные идеи ее преобразования, вплоть до перевода на латиницу. Впрочем, выдвигались и более взвешенные инициативы; их, в том или ином виде, обобщило в 1904 году «Предварительное сообщение» Орфографической подкомиссии при Императорской Академии наук под председательством знаменитого ученого Алексея Шахматова.
Однако и «Предварительное сообщение», и родственные ему проекты никак не могли преодолеть стену консерватизма академической верхушки. Слово «консерватизм» в данном случае не стоит расценивать как политическую идеологию: напротив, вместе с коллегами по лингвистическому «цеху» за реформу орфографии выступал, например, и известный монархист-черносотенец Алексей Соболевский. По иронии судьбы, его идеи в жизнь воплотит диаметрально противоположная политическая сила.
Революционному преобразованию — прагматичный дух
Орфографические реформы Луначарского носили достаточно взвешенный характер и были направлены, в первую очередь, на разумное упрощение норм письменной русской речи и оптимизации количества печатных знаков. Опять-таки: принципиально «прорывного» в инициативах большевистского наркома не было, почти всё из этого, так или иначе, планировалось воплотить в годы монархии или при Временном правительстве.
В частности, из алфавита исключались буквы Ѣ («ять»), Ѳ («фита»), І («и десятеричное»), которыми и без того пренебрегали в бытовой переписке (обычно в этот перечень добавляют букву Ѵ («ижицу»), на практике использовавшуюся к началу ХХ века уже сугубо в церковной среде). Твёрдый знак же исчез из окончаний слов и мог, в общем-то, тоже совершенно пропасть из употребления. Вместо «ъ» хорошим тоном в первые два десятилетия советской власти считалось использовать знак апострофа — как разделитель между согласной и гласной. Окончательно эта практика уйдет в прошлое только в 1950-х годах.
Даже в 1945 году в официальных документах «Ъ» нередко предпочитали заменять апострофом
По новым правилам привычным стало чередование з/с в приставках (безветренный и безвоздушный — бессердечный и бессодержательный). Помимо этого, изменилось построение формы винительного падежа для прилагательного причастий («большего» вместо «большаго») и образования ряда иных словоформ («одних» вместо «однѣхъ», «ее» вместо «нея» и т.д.).
Омонимы как порождение революции
Тем не менее, убежденные противники большевиков не приняли реформу как минимум из принципиальных соображений: все «белые» правительства и армии в Гражданскую войну в своей документации будут использовать дореволюционные нормы правописания. «Яти» и «и десятеричные» читатель сможет найти и на страницах сохранившихся экземпляров русскоязычных эмигрантских изданий, в том числе, выходивших и уже в период после Второй мировой войны.
Выходившая в Калифорнии эмигрантская газета «Русская жизнь» 9 мая 1945 года сообщала своим читателям о капитуляции нацистской Германии с помощью привычных для них правил орфографии
С едкой критикой новых правил выступали крупные русские интеллектуалы, не признавшие советскую власть (Иван Бунин, Иван Ильин и другие). Скептики бросали саркастические замечания: мол, неспроста коммунисты, отрицавшие ценность отдельной личности, сделали букву «я» последней в алфавите (раньше его замыкали упраздненные «фита» и «ижица»). Куда труднее было найти объективно неудачные стороны данной реформы, — кроме разве что увеличения числа омонимов; слов, неотличимых по написанию и разных по значению. Так, например, слова «есть» (существовать) и «ѣсть» (питаться); «миръ» (человеческое общество) и «міръ» (мирное время) стали теперь писаться одинаково.
Контрреволюционные «фиты» и антисоветские «яти»
Неудивительно и что большевики, в свою очередь, уделяли вопросам правописания в революционное время политическое значение. Один из лидеров петроградских коммунистов В. Володарский весной 1918 года открыто заявил на встрече с представителями печати, что будет рассматривать как «уступку контрреволюции» использование старых норм орфографии.
Тем не менее, сила привычки способствовала тому, что «реакционные» «i» и «ъ» нет-нет да проскакивали на страницах печати в первые годы советской власти, что, конечно, приводило в гнев партийных вождей.
«Старорежимные» буквы пробирались даже на официальные документы советской власти, такие как известие о создании Совета народных комиссаров Донецко-Криворожской советской республики (существовала на востоке современной Украины в 1918–1919 годах). Невнимательный наборщик поставил букву «Ѣ» в заголовке и использовал по упраздненным правилам «Ъ» в тексте сообщения
А открытые симпатии в отношении «старой» орфографии еще долго будут восприниматься новым режимом как политическое преступление. Показательна в этом отношении судьба будущего академика Дмитрия Лихачева, которому уже в 1928 году доклад о преимуществах дореволюционного правописания будет «стоить» четырех лет в соловецких лагерях.
Реформа 1918 года, прагматичная и «доставшаяся в наследство» от царских времен, рассматривалась большевиками как промежуточная мера. Тот же Анатолий Луначарский горячо ратовал за перевод русского языка на латиницу — и в этом он был не одинок. Тем не менее, по мере становления Советского Союза тяга к культурным экспериментам у правящей верхушки сошла на «нет». Временное и половинчатое стало незыблемым и постоянным.
